Фрэнсис Шеффер

Сущий - Имя Божье

Раздел I. Дух и культура второй половины ХХ–го века

 

 

ГЛАВА 1

Утверждена великая пропасть

                                                                                                                                                      

На краю бездны

 

Современный конфликт поколений возник почти всецело в результате радикального поворота в разумении истины. Куда ни кинь взгляд, мышление всюду проходит под знаком новейшего времени. Общее мнение, преобладающая точка зрения, консенсус в отношении самих себя у нас почти монолитные, обозреваешь ли ты такие сферы культуры как наука, искусство и литература, или просто читаешь газеты и журналы типа Time, Life, Newsweek, The Listener или The Observer. Всюду чувствуется мертвая хватка новой методологии (под словом “методология” мы имеем в виду принципы постижения истины и познания). Это ощущение можно сравнить с удушьем, из-за которого чувствуешь себя так скверно при туманной погоде в Лондоне. Это единодушие и согласие как проникающий всюду лондонский туман, удержать который не могут ни стены, ни двери, застилает твои глаза так, что ты перестаешь различать свое жилище, с трудом понимая значение происходящего.

Трагичность нашего положения сегодня состоит в том, что очень немногие из людей, затронутых действием нового разумения истины, задумались об этом повороте хотя бы раз. Вначале юная поросль в христианских семьях возрастает в кругу традиционных взглядов на истину. Затем эта молодежь попадает в зону тяготения современного консенсуса. Проходит некоторое время и молодые люди теряют необходимые ориентиры, ибо поставленные перед тем или иным выбором уже не знают как поступить. Исчезновение умственных ориентиров оборачивается путаницей и смятением, а вскоре и полным сокрушением. К сожалению, это относится не только к молодежи, но и ко многим пасторам, христианским воспитателям и благовестникам, а также миссионерам.

Итак, радикальный поворот в представлениях о методе познания и постижения истины является важнейшей проблемой, с которой на мой взгляд сталкивается христианский мир в наши дни.

Если бы нам выпало жить в Европе ранее примерно 1890–го или Соединенных Штатах Америки—1935–го года, то мы вряд ли потратили бы много времени, размышляя об исходных предпосылках. (Здесь мы готовы признать, что указанные временные рамки установлены довольно произвольно, ибо перемены, по крайней мере в Европе, наступали в известной мере постепенно. Переходным, относительно недолгим периодом в Америке были 1913 – 40 годы, когда самый строй мысли в целом претерпел революционные перемены—1913–й год стал наиболее важным в истории Соединенных Штатов не потому, что это был последний мирный год перед Первой мировой войной, но по другой и весьма значимой, как нам предстоит убедиться далее, причине.) Ранее указанных временных параметров всякий человек поступал по большей части в соответствии с теми исходными предпосылками, которые практически ничем не отличались от христианских. Это положение было справедливым также в отношении гносеологии и методологии. Теперь уже можно утверждать, что неверующие во Христа не имели права действовать на основании тех исходных предпосылок, которые они на деле принимали в расчет. Вот ведь в чем дело. Все это были романтики, исполненные бодрого и радостного мироощущения, видящие спасение там, где его нет. И все же они продолжали рассуждать и действовать, принимая свои исходные предпосылки, по умолчанию, за истину. О каких же предпосылках идет речь? Основной исходной предпосылкой (или исходным пунктом) было допущение о так называемых абсолютах. Люди верили в существование абсолютов в сфере бытия (познания) и этики. Следовательно, даже при наличии разногласий относительно природы абсолютов, но без отрицания их реальности, всякие люди могли рассуждать на едином классическом основании антитезы. Согласно последнему, если нечто—истинно, то противоположное ему—ложно. И в сфере нравственности, когда нечто почиталось верным, противоположное ему считалось неверным. За изящной формулой “А ¹ не–А” кроется первая операция классической логики. Осознать то, как эта исходная предпосылка зачахла в наши дни, значит осознать современную ситуацию. Абсолюта без антитезы не бывает. Неверующие во Христа по-прежнему романтически оперировали на этом основании, несмотря на то что оперировать так у них не было достаточного права. Пусть, ведь они же могли при этом рассуждать о верном и неверном, истинном и ложном. Тогда неверующей во Христа можно было сказать, “Будь хорошей девочкой”, и она, все равно приняв или отвергнув этот совет,  по крайней мере поняла бы о чем ей толкуют. Если сказать то же самое, обратившись к подлинно современной девице, ваши слова покажутся ей “дурацкими”. Бессмысленный взгляд, которым вас, быть может, окинут, обнаружит не отрицание ваших норм, а просто бессмысленность вашего призыва.

Произошел радикальный поворот. Тридцать и более лет тому назад, сказав, например, “Это истинно” или “Это верно”, вы могли бы рассчитывать на то, что все в общем поймут о чем вы толкуете. Тогда люди задумывались, а могли и не задумываться, о собственных убеждениях, однако, друг с другом все говорили, принимая по умолчанию подходящим представление об антитезе. Стало быть, в благовествовании, в вопросах духовного свойства и христианского образования можно было начинать с уверенности в том, что аудитория по крайней мере поймет тебя.

 

Априорная апологетика могла предотвратить упадок1

 

Получилось так (несомненно, к нашему несчастью), что в период, предшествующий перелому и утверждению великой пропасти, христианские “мыслители” учили и проповедовали, не имея понятия о собственных исходных предпосылках. Если бы у них таковое было, они бы не дали захватить себя врасплох и сумели помочь молодым людям противостать трудностям. Однако самое безрассудное заключается в том, что и ныне, спустя годы после ставшего действительностью перелома, многим христианам все еще не приходит в голову задуматься о том, что происходит вокруг. Причина? Причина в том, что им до сих пор не говорят о роли разума и  его исходных предпосылок, особенно тогда, когда речь заходит об истине. Бурный поток безбожной и неоортодоксальной мысли затопил Церковь потому, что ее руководители не осознали того как важно бороться с ложными исходными предпосылками. Они противостояли врагу по большей части на иных “фронтах”, а здесь не организовали оборону и связь, и были, к несчастью, в первых рядах там, где быть не следовало. Вот оно подлинно слабое место, невыводимое родимое пятно, отличающее евангельские церкви и в наши дни. Результативность классической апологетики перед нагрянувшим поворотом объяснялась лишь тем, что неверующие оперировали, пусть только внешне, исходя из тех же представлений, что и христиане, хотя и на ином, хилом для подобных исходных предпосылок основании. Тем не менее, в классической апологетике исходными предпосылками занимались мало, их почти не обсуждали и не принимали в рассуждение.

Итак, если некто, приступая к благовествованию, говорил “Верьте сему, ибо говорю истину”, его слушатели говорили “Ага, если это—правда, тогда обратное—ложь”. Исходная предпосылка об антитезе безраздельно господствовало в человеческом сознании. При этом не надо упускать из виду того, что христианская вера зиждется на основании антитезы. Без нее вера бессмысленна.

                                                                                                                        

Линия отчаяния

 

Итак, у нас получается линия следующего вида:

 

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       Европа  » 1890 г.

Линия отчаяния  ——–———–———–———–——–—–—á

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       США     » 1935 г.

 

Заметьте, автор называет эту грань линией отчаяния. Выше, над этой линией находятся люди, которые мирно уживаются с романтическим разумением абсолютов (пусть и без достаточного логического обоснования такого симбиоза). Ниже этой линии все иначе. Представление человека о решающем источнике всякого истинного знания ныне совершенно иное, так что мы теперь неотступно, причем больше, чем когда-либо раньше, нуждаемся в априорной апологетике.

Чтобы осознать существо отчаяния более гранено, давайте представим ее грань не в виде простой горизонтали, а в виде лестницы:

 

Линия отчаяния

 

ФИЛОСОФИЯ
	ИСКУССТВО
		МУЗЫКА
			ОБЩАЯ КУЛЬТУРА
				БОГОСЛОВИЕ

 

Каждая ступень представляет собой определенную фазу развития во времени. Ступень, расположенная выше, означает более раннюю стадию развития, а расположенная ниже, более позднюю. Именно в такой последовательности перелом в разумении истины воздействовал на человеческое бытие.

Перелом в разумении истины распространялся постепенно, одновременно тремя различными путями. Не было так, чтобы люди проснулись как-то утром и нашли, что оно, это новое разумение истины пропитало в одночасье весь мир.

Во-первых, этот перелом распространялся географическим путем. Возникнув в Германии, соответствующие идеи распространились за ее пределы. Они поразили европейский континент, затем пересекли Ла-Манш и попали в Англию, чтобы позднее через Атлантику попасть в Америку. Во-вторых, этот перелом распространялся в обществе с вектором в направлении от образованных классов к более или менее образованным, далее к рабочим и наконец добрался до крупной буржуазии. В-третьих, этот перелом происходил стадийно, как показано на графике, из одной сферы культуры в другую, начиная с философии и кончая богословием. Богословие держалось дольше других сфер культуры. Анализируя произошедший культурный перелом как таковой, автор всегда поражался тому, как много людей, увлеченных последней богословской модой, почитает ее чем-то новым. Воистину, все то, о чем толкуют ныне неоортодоксальные богословы, уже обсуждалось ранее адептами других сфер культуры.

Для нас очень важно понять фундаментальный смысл этой линии отчаяния. Проповедовать Евангелие и считать людей пребывающими над этой линией, между тем как они находятся ниже ее, значит биться так, чтобы только бить воздух. Это положение одинаково приложимо и к простым докерам, и к “яйцеголовым” интеллектуалам. Оно истинно и относительно одухотворенности. “Одухотворенность” ниже линии отчаяния становится оппозицией одухотворенности в христианском разумении.

 

Единство и разлад в стане рационализма

 

Внехристианская философская мысль в целом отличается настоящим единством взглядов, хотя в границах этого единства отмечается их широкое многообразие. Перелом ниже линии отчаяния является одной из характерных черт, отличительных признаков в кругу единой внехристианской традиции. Цементирующим фактором выступает философский рационализм или, если угодно, гуманизм—правда, при употреблении последнего термина надо видеть четкую разницу между его значением в данном контексте, с одной стороны, и более узким значением, представленном, например, в книге Пределы гуманизма,2 вышедшей под редакцией сэра Джулиана Хаксли, с другой. Понятие “гуманизм” в последнем смысле есть специальный термин в рамках более широкого значения этого термина. Гуманизм как таковой есть метод, с помощью которого человек, поставивший себя в центр мироздания, пытается рационально, с помощью разума вывести из себя всякое знание, найти в себе смысл и духовные ценности, построить замкнутую картину мира. Кроме того, понятие “рационализм”, то есть “гуманизм” в широком смысле, не надо путать с понятием “рациональное”. Рациональное—это свойство бытия реального, существующего объективно и не противоречащего разуму, иначе говоря, рациональное дает возможность человеку, обратившись к своему разуму, получить валидное знание. Стало быть, иудео-христианское мировоззрение—это рациональное учение и наряду с этим оно выступает в качестве антитезы рационализма.

Итак, философский рационализм (гуманизм) есть момент внутреннего родства, единства самых разнообразных форм внехристианской философии. Между тем, христианам, которые намерены разобраться в своих современниках для общения, ведения с ними осмысленных разговоров, прежде всего надо разобраться в том какая из разновидностей философского рационализма “стоит на дворе”. Рационализм отличает постоянство в том смысле, что он всегда вынуждает человека “танцевать от своей печки”. И в то же время изменчивый, он дрейфует, совершая те или иные “ходы конем”, которые христианину надлежит различать, если не хочет благовествовать фантастическому миру.

Линия отчаяния означает, что ныне мы стоим перед действительностью радикального поворота, случившегося в методе рационалистического философствования. Людей, оказавшихся условно выше линии отчаяния можно назвать рационалистическими оптимистами. Найдя опору в себе, они надеялись из себя, через себя и для себя очертить круг, объемлющий все, и сущность и существование, построить замкнутую картину мира, не отступив при этом от логики антитезы. Они полагали на свой страх и риск, что люди, ограниченные в своих возможностях, способны найти единство во всеобщем многообразии, универсальную обусловленность, лежащую в основе мировоззрения. Вот на каких позициях стояла философия до наших дней. Единственный и главный предмет спора между этими рационалистическими оптимистами находился за пределами этого всеобъемлющего круга. Человек очерчивал круг и говорил, “Вот эта окружность объемлет все—бытие и сознание”. Другой перечеркивал его и проводил другой. Смысл не менялся. Появлялся третий и, перечеркнув предыдущий круг, принимался чертить собственный, и так ad infinitum. Начав исследовать философию с ее истории и пройдя по порядку все эти круги, каждый из которых перечеркивал предыдущий, можно хоть головой вниз с Лондонского моста!

Но вот однажды люди оставили попытки реанимировать оптимистический реализм (гуманизм). Наступило время, когда знаменитые философы пришли к совершенно определенному заключению—искать единый рационалистический круг, объемлющий бытие и сознание в целом, бессмысленно; мир замкнутый, пригодный для жизни, в принципе недостижим. Здесь можно провести следующую аналогию. Скажем, некий философ из числа рационалистов вдруг оказался в заключении внутри большой круглой постройки без окон и дверей, где ничего нет кроме непроглядной тьмы. Ему надо выйти и вот, пройдя наощупь от середины этой странной ротонды до стены, он начинает искать выход. Он много раз обходит ротонду по кругу и наконец до него доходит ужасная мысль—выхода нет, он замурован! В конце концов философы ясно поняли, что построить замкнутую рационалистическую картину мира, найти вожделенный всеобъемлющий круг в принципе невозможно, в связи с чем, отказавшись от классической методологии антитезы, изменили представление об истине и этим породили феномен человека нового времени.

Таким образом, человек нового времени, “новый” человек, оказался за линией отчаяния. Он попал сюда не по своей воле. Он еще чувствует себя рационалистом, но внутри он уже переродился и стал совершенно другим. Понятен ли нам, христианам, этот перелом, произошедший в умственном мире—вот в чем вопрос. Если нет, значит большей частью мы возвещаем не миру, а только себе.

 

Глобализация культуры

 

Как важно осознать действительность пропасти, на грань которой привело человека философское умозрение! Такое прозрение становится прорывом не только в сфере разума, но и духа. Исповедующий веру Христову не должен принимать духа мира сего. Но произнося эти слова, мы должны понимать, что дух мира сего не всегда рядится в одну тогу. Так что христианину следует противиться духу мира сего в тех формах, которые этот дух принимает в среде современников христианина. Пренебрегая этим положением, христианин никогда не станет противником духа мира сего. Эта теологема всего более применима к нашему поколению, поскольку силы, противодействующие нам, приобрели глобальный характер. Именно наше поколение христиан больше иных должно учитывать слова, которые приписывают Мартину Лютеру:

 

Если я дерзновенно и вразумительно исповедую всякую часть истины Божьей за исключением той ее малости, которую мир и сатана атакуют в данное время, то я не исповедую Христа, как бы отважно я не делал этого. Верность воина проверяется в гуще битвы, и если, непоколебимый там, он отступает здесь, то он бесчестит себя трусостью.

 

Было бы неверным считать, что культура была едина и равна самой себе во все времена. Конечно, это не так. Но исследуя искусство и литературу прошлого, а также все, что помогает понять культуру, неизменно находишь тенденцию к превращению ее в нечто монолитное, однородное, глобальное.

Опираясь на археологические данные можно показать, как некая идея, возникшая локально, в течение нескольких временных пластов распространяется на обширные территории. Показателен в этой связи пример индо-европейской культуры, экспансию которой можно проследить, например, по этимологии некоторых слов.

В глубокой древности культура распространялась так неспешно, что ко времени, когда она достигала других территорий, в местах зарождения ее идеологическая подоплека иногда неузнаваемо изменялись. В нашу эру земля как бы уменьшилась в размерах, и это сделало весьма вероятным возникновение монолитной, глобальной культуры, распространяющейся с большой скоростью и влияющей на гигантские сегменты человечества. Никакие рукотворные барьеры, Железный занавес, к примеру, не могут удержать извержения новых идей. Постхристианский мир как бы сократился и ныне по обе стороны от Железного занавеса действует одна и та же методология, одни и те же монолитные, глобальные формы мышления, в частности дефицитарность абсолюта и антитезы, которая приводит к идеологии прагматического релятивизма.

Современные виды специального образования отличаются все более четкой тенденцией “не видеть из-за деревьев леса”, ориентацией на единичное в ущерб целому. Вот почему у нас остается все меньше оснований утверждать, что наше поколение породило многочисленный класс подлинно образованных людей. Подлинное образование основано на мышлении, ассоциативно связывающем, ассимилирующем различные отрасли знания; оно не базируется на узкой, пусть даже и высокопрофессиональной, специализации как, например, в инженерно-технической сфере. Мне думается, что не найти такой сферы культуры, где засилье латерального, одностороннего, фрагментарного мышления было бы столь мощным, как в фундаментальном или протестантском богословии наших  дней.

Исповедующим истинную веру Христову всего труднее осознать взаимосвязь различных областей философской мысли. Когда апостол учил нас “хранить себя неоскверненными от мира”,3 он говорил о сугубо конкретном. Если верующий обязан применить это предписание в своей жизни, ему надлежит понять что именно непримиримо противостоит ему в настоящем. Если этого нет, он становится просто бесполезным музейным экспонатом, а не исполненным силой воином Христа.

Ортодоксальный христианин, защищая веру и исповедуя Евангелие, платит очень дорогую цену, когда в схватке с глобальностью культурного ландшафта эпохи не становится мыслителем и не действует как образованный человек.

 

Глава 2

Первый шаг за линию отчаяния: философия

                                                                                                                                                      

Гегель—первый из распахнувших двери

 

Дверь, ведущую за линию отчаяния, первым распахнул немецкий философ Гегель (1770–1831). До него истину трактовали на основании исходной предпосылки об антитезе, но не по тем или иным уместным соображениям, а просто потому, что действовали по инерции, в общем и целом романтически, исходя из антитезы.

Истина (предполагающая антитезу) связана с категорией причины и следствия. Причина и следствие ведут к цепочке реакций, идущих поступательно, неуклонно и линейно. Появился Гегель и “отменил” такое понимание.

При этом никак нельзя сбрасывать со счетов роли исторического момента. То, чему учил Гегель, появилось именно в ту эпоху, когда его идеи могли возыметь на умы людей наибольшее действие.1

Вообразим Гегеля, который оказался как-то в местной пивной в окружении друзей и взялся философствовать о насущных потребностях. Итак, со стуком поставив кружку пива, он заявляет, “Господа, вот что сейчас мне пришло в голову. Отныне будем философствовать иначе. Мы откажемся от категории причины и следствия. Как всегда у нас есть теза и противоположная ей антитеза. Между ними возникает противоречие, которое разрешается не линейно, “причина—следствие” и так далее до бесконечности, а иначе, по кругу, то есть совершенно определенно, и назовем такое разрешение словом синтез”. Теперь представим себе здравомыслящего немецкого бюргера, по случаю оказавшегося здесь и нечаянно услышавшего слова философа. Он мог бы заметить на это, “Говорит заумно, да проку мало!” Казалось бы, ну что еще услышишь от практичного бюргера, но здесь он попал бы в самую точку! Ибо сам философ и его слушатели вряд ли осознавали суть дела,—выдвинув для обсуждения новую идею, Гегель приступил к преобразованию мира.

С тех пор мир раз и навсегда изменился. Разбирающийся в истории философии, этики или политологии от того дня и до новой эры знает, что Гегель и его диалектическое учение победили. Иначе говоря, Гегель устранил линейную схему развития предшествующей философской мысли, заменив ее диалектической “триадой”, новым методом философского умозрения. Место антитезы занял синтез—вот он метод постижения истины нашим современником.

Ранее упоминалось, что Гегель лишь только отворил дверь, ведущую за линию отчаяния. Сам-то он никогда за эту грань не заходил. Мы не уклонимся от истины, если скажем, что он как был так и остался идеалистом. Гегель полагал, что проблема философского синтеза может найти рациональное решение. Увы, такого решения найти не удалось, ибо его в принципе нет, так что другому философу, учение которого мы сейчас рассмотрим, пришлось переступить за линию отчаяния.

 

Кьеркегор—первый из преступивших

 

Нередко датчанина Сёрена Кьеркегора (1813–55) называют отцом современной мысли. Так оно и есть на самом деле, поскольку именно он стоял у истоков современной атеистической и неоортодоксальной философии. Теперь наша схема приобретает следующий вид:

 

ФИЛОСОФИЯ

 

 

 

 

КАНТ

 

 

 

 

 

Ëèíèÿ отчаяния————————— ГЕГЕЛЬ

 

 

 

КЬЕРКЕГОР

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

           

АТЕИСТИЧЕСКИЙ                                         ХРИСТИАНСКИЙ                                                                                                                                                        ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ                                 ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ

 

Но верно ли все-таки считать Кьеркегора отцом обоих течений в рамках экзистенциальной философии? Что такого он привнес в философию Гегеля, что могло полностью преобразить ее? А вот что. Ни много, ни мало, но Кьеркегор пришел к знаменательному заключению: проблема философского синтеза не имеет, не находит рационального решения. Между тем все воистину значительное постигается посредством “прыжка веры”. Вот почему Кьеркегор полностью отделил рациональное и логическое от веры. Все, что установлено человеческим разумом, или проистекает из него, или доступно его разумению, не имеет никакого отношения к вере, ибо между разумом и верой в принципе не существует никакой связи. Данное положение можно представить в следующем виде:

 

ВЕРА

РАЗУМ и ЛОГИКА

 

Мы не станем обсуждать здесь всего, чему учил Кьеркегор. Конечно, он рассуждал не только об этом положении. Можно было бы, к примеру, с большой пользой для дела обсудить вопрос, веровал ли он во Христа на самом деле. Или, окажись он среди нас, то понравилось ли бы ему как мы трансформировали его учение. Однако в отношении Кьеркегора здесь важнее подчеркнуть, что выдвинув понятие о прыжке веры он и в действительности стал отцом современной экзистенциальной философии, атеистической и христианской.

В результате с той эпохи и доныне рационалистически мыслящий человек решал и решает подлинные проблемы бытия (например, имеющие отношение к цели, смыслу и действительности любви), отбрасывая рациональное мышление за ненадобностью, заменяя его титаническим прыжком иррациональной веры. Решить проблему посредством разума, философского рационализма, рационалистической модели не удалось, так что с упованием на построение замкнутой картины мира, познание всей действительности, бытия и сознания средствами единой методологии, увы, пришлось распрощаться. В результате возникла дихотомия следующего вида:

 

ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ и АЛОГИЧЕСКОЕ	Экзистенциальный опыт; решающий опыт; пограничная ситуация
РАЦИОНАЛЬНОЕ и ЛОГИЧЕСКОЕ	Только объективные факты,  никакой  цели и смысла. Человек—это механизм.

 

Принимая во внимание эволюцию современной философии, происходящую в этом направлении, следует заметить, что хотя в нашу эпоху появилось множество разнообразных философских школ, направлений и течений, подлинно фундаментальных между ними мало. Все остальные сформированы по одному шаблону. Прослушаешь, например, курс аналитической философии в том виде, в каком ее преподают в Кембриджском университете, а затем обратишься к философии экзистенциализма, допустим, Карла Ясперса, то решишь, что между ними не может быть общего. Между тем, это совсем не так. Все кафедры философии в наше время за редким исключением единомысленны в одном, а именно, в полном отрицании возможности провести всеобъемлющий круг, который бы вместил внутри себя всю жизнь и всякое знание. В этом смысле все современные философские школы, направления и течения можно назвать без какой-либо натяжки антифилософскими.

 

Экзистенциализм Ясперса, Сартра, Хайдеггера

 

Из двух ветвей экзистенциальной философии, корни которой, как было сказано, находятся в учении Кьеркегора, обратимся прежде к той, что получила название атеистического экзистенциализма. Позднее, рассуждая об учении Карла Барта, рассмотрим экзистенциализм христианский.

В рамках экзистенциалистского течения философии, конкретнее—его атеистической ветви, выделяется три основных школы: швейцарская, французская и немецкая. Публика в Швейцарии, да и во Франции и Германии тоже, в большинстве своем не знакома с деятельностью Карла Ясперса (1883 – ?), хотя этот человек представляет собой весьма и весьма значительную личность. По происхождению он немец, но теперь преподает философию в Швейцарии, в Базельском университете. Он особо подчеркивает необходимость приобрести “решающий опыт”, дающий человеческому бытию осмысленность. Последователи Ясперса из числа прибывающих ко мне говорят, “Теперь у меня есть решающий опыт”. Они пришли бы в крайнее изумление, если бы я попросил их вербализовать сущность их переживаний. Очевидно, это уличило бы меня в постыдной непосвященности.

Решающий опыт—это по существу переживание экзистенциальное, недоступное вербализации. Что касается содержания того опыта, который они пережили, то он просто недоступен для коммуникации. Некоторые из этих людей заявляют в беседе со мной, “Поглядишь, потолкуешь с вами и поймешь, видя как вы восприимчивы, эмпатичны и открыты людям, что вы из числа переживших решающий опыт”. Это лучший комплимент, который может прозвучать из их уст, за что я им всегда благодарен. И в самом деле “большое спасибо”, поскольку совершенно удивительно, что эти люди говорят нормальному христианину о том, что он на их взгляд понимает их. Но потом наступает мой черед и я говорю им, “Да, я приобрел решающий опыт, но в отличие от вашего мой опыт можно изложить на словах, и его природу можно обсудить на разумном основании”. Затем я делюсь опытом непосредственного общения с моим Богом, ибо Сущий—имя Божие. Я хочу довести до них, что подобное общение осуществляется на непреходящем основании Слова Божьего, Его пропозициональной истины, переданной человечеству, и дела, свершенного Иисусом Христом в историческом пространстве и времени. Они же возражают на это—нонсенс, так не бывает, не пытайтесь сделать невозможное в принципе. Вот исходный пункт рассуждений в завязавшейся дискуссии.

Попробуем на время поставить себя на место одного из таких людей. Итак, он попал в сложную ситуацию, поскольку все, связанное с уверенностью в его бытии и смысложизненных упованиях, поставлено им в зависимость от того “титанического” открытия, совершившегося в некий специфический момент его прошлого.

Было бы ошибочно недооценивать степень основательности этих людей. Хотел бы я, чтобы многие верующие евангельского вероисповедания проявляли такие достоинство и последовательность, какие выказывают эти люди в своих борениях. Мне говорили, что Карл Ясперс, приступая к лекциям перед своей элитарной студенческой аудиторией, лучшими своими учениками, просит не сводить счеты с жизнью, ибо со всей определенностью самоубийство нельзя назвать “феноменом решающего опыта”. Не могу сказать, что мне не хочется пожелать такой преданности и самоотдачи многим верующим из числа тех, что называются последователями Христа.

Итак, в их борениях на них нападает ужас и мрак великий. Да, они могут быть людьми весьма искренними, но это само по себе не дает им возможности поделиться опытом с окружающими. Более того, человек не вербализует происходящее с ним даже для себя самого, интроспективно. Он может сказать утром, “Я вчера пережил опыт”. Через день он продолжает твердить, “У меня был опыт”. Месяц и год спустя он непреклонно будет стоять на единственном смысложизненном уповании и уверенности в своем бытии, повторяя снова и снова, “Я убежден, что у меня был опыт”. Ужас подобного положения проистекает из того, что упование возлагают на иррациональный, интуитивный и некоммуникабельный опыт.

Переберемся из Швейцарии во Францию и попадем в гости к Жан-Полю Сартру (1905 – ?) и Альберу Камю (1913–60). Это разные люди, но исповедуют они одни и те же фундаментальные идеи. Сартр по сравнению с Камю выражается, должно статься, несколько яснее. Он утверждает, что все окружающее—ничто иное как полнейший абсурд. Бытие, говорит он, само по себе нелепо. Тем не менее, человек старается самопроясниться посредством воления. При этом он проявляет некую активность, он действует, и неважно в каком русле, коль скоро он действует.

Обратимся к вопросам этики, поскольку именно здесь всего яснее контурирует ход его мыслей. Если, например, ты помогаешь какой-то пожилой даме перейти улицу, значит ты “самопроясняешься”. Неважно что ты делаешь, важно, что при этом тобой совершается выбор и поступок. И этим поступком ты утверждаешь подлинность своего бытия. Вот образец экзистенциализма во французской его модификации. Далее автор покажет, что прожить в соответствии с этими принципами не удалось ни Сартру, ни Камю, что такова лишь их теория, а не практика.

Но как же эти люди пришли к этакой странной, необыкновенной точке зрения? А вот как. Все дело в том, что они перешагнули за линию отчаяния. Они оставили надежду на то, что разум поможет им решить все жизненные проблемы, и вышли за пределы рационального, обнаружив там антирациональное. Можно перешагнуть за линию отчаяния и в тоге богослова,—результат будет тот же, ибо суть от этого не изменится.

Наконец, рассмотрим немецкую модификацию экзистенциализма в версии Мартина Хайдеггера (1889 – ?). Хайдеггер восхитителен, ибо в его жизни есть два совершенно различных периода. Первый простирается от детства до старости, около 70 лет, второй—от 70 лет и доныне. Мои ученики сочинили пародию, в которой говорится, “Старый Хайдеггер—это новый Хайдеггер!” Эта перемена в нем произошла по той причине, что он просто не выдержал и перестал жить так, как учил. Перед этим душевным “переломом” (о нем мы поговорим более подробно ниже) Хайдеггер был ярым экзистенциалистом. Как и Сартр, он понимал необходимость самопрояснения. Однако как это сделать? Не волением, а неопределенным чувством “страха”, говорит Хайдеггер. Этот феномен экзистенциального страха (Angst) не следует путать с обычной боязнью. Для Хайдеггера обычный страх—это боязнь того или иного объекта; не таков экзистенциальный страх, ибо он первичен и является “отцом” обычного страха. Экзистенциальный страх перед непостижимым, предвестником беды, ведет к самопрояснению, вот и все.

 

Антифилософия англоязычного мира

 

В современной англоязычной культуре господствуют две философские школы. Логический позитивизм и аналитическая философия. Ни одна из этих школ не основывается на экзистенциализме, более того, каждая из них заявляет о своем противостоянии экзистенциализму. Каждая из них настаивает на строгой доказательности своего учения. Допустим, в истоках своих они не родственны философии экзистенциализма. Но надо признать, что эти течения, несмотря на различные пути их развития, объединяет одно качество, то есть антифилософский атрибут, присущий в той или иной мере как логическому позитивизму, так аналитической философия и экзистенциализму.

Логический позитивизм претендует на обоснование, анализ и решение с помощью разума любых актуальных проблем. Но на самом деле он не предложил теоретического (логического) инструментария для установления валидности решения им хотя бы одной актуальной проблемы. Позитивисты принимают, причем без всякого логического обоснования, что все поступающее “извне” можно назвать “чувственно данным”, или обладающим объективной валидностью априори чувственным переживанием познающей личности.

Эту дилемму хорошо выразил один молодой человек, закончивший курс логического позитивизма в Оксфордском университете. Он учился у нас в Швейцарии  в Farel House, и как-то признался: “Кое-что из ваших слов сбивает меня с толку. Мне бы хотелось провести симпозиум на эту тему и разобраться в этом”. Сказано—сделано. Во вступительном слове он сказал: “Итак, как только протокольные предположения, фиксирующие чувственно данное, убедят вас...”

Я тут же спросил его, “Но как вам знать, исходя из положений логического позитивизма, что такое чувственное данное?”

Он начал объяснять с начала и, добавив одно или два предложения, сказал во второй раз, “Когда это чувственно данное...”.

Здесь я определенно ощутил себя отцом, шлепающим ребенка, запустившего руку в коробку с шоколадом; поймите меня правильно, я обязан был сказать, “Нет, применять здесь понятие чувственно данное нельзя, оно и без этого перегружено коннотацией и выступает в качестве функций истинности, достоверность которых ваш метод философствования до сих пор не доказал”.

“Что же скажем на это?” — спросил он в растерянности.

И я предложил ему, “Скажите блип.* Вы и сами не знаете, что имеете в виду, говоря о протокольных предположениях, фиксирующих чувственно данное, так что вместо этого употребите суррогатный термин”.

* Блип (blip)—изображение на экране радара.—Прим. перев.

Он начал снова, “И когда блип убедит вас...”, но тут вся дискуссия ушла в подземное русло. Если исходить из данной формы философского рационализма, понятие чувственно данного становится уместным не больше, чем слово “блип”.

Таким образом, на своих путях эта форма философии, хотя и называет себя логическим позитивизмом, не постулировав круга, объемлющего ее операции, совершает тот же самый экзистенциальный прыжок веры. 

Между тем в последнее время для Англии и Соединенных Штатов больший интерес представляет входящая в силу другая форма философия—аналитическая.

Исходным пунктом рассуждений сторонников данного философского течения берется дефиниция, определение терминов для обоснования единого, унифицированного языка философии. Утверждают, что ни в коем случае нельзя приступать к философствованию, не определив, прежде всего рационально и логически, терминов. Чем точнее определен философский инструментарий, тем большего добиваются.

Все прекрасно, пока, разбираясь в различиях, характеризующих адептов этой философии в отношении достоверности их инструментария, не убедишься, что такой подход порождает иные затруднения. Многие из этих людей согласятся, что их учение по сути дела есть ничто иное как prolegomena—рассуждения, дающие предварительные сведения. Они начинают с определения терминологии в надежде на то, что когда-нибудь, в один прекрасный день, осколки соберутся в целостность. Хорошо, что они обратили внимание научной агрегации на вопросы, которые можно перевести в разряд квазивопросов путем тщательно проведенной дефиниции терминов, связанных с ними. Они подарили исследователям весьма полезный аналитический инструментарий. Но плохо, что они определяют термины, сбросив со счетов категории целеполагания и значения. Классическая философия по Канту была двухчастной. Она, бесспорно, решала конкретные вопросы. Но эти вопросы ей надо было помещать в круг, который в общем и целом, и в это верили, обнимал бытие и сознание, трактовал жизнь и знание. Однако аналитическая философия занимается лишь конкретикой. Она даже не претендует на ранг методологии. В этом смысле в противовес классической философии она является антифилософией.

Во-вторых, многие из этих людей совершили свой, персональный прыжок веры. Как аналитические философы, они занимали определенную нишу, проявляя активность в своей области. Между тем, многие из них твердо стоят на стороне оптимистического гуманизма.2 Многие из них, судя по их заявлениям, могут проявить не меньший оптимизм, чем сам сэр Джулиан Хаксли. Но что, по сути говоря, происходит при этом? А вот что. Они апеллируют к авторитету скрупулезных наставников, который обрели в области аналитической философии, с тем, чтобы прибавить веса своим гуманистическим взглядам на человека. Следует отметить, что великая ученость в определении терминов никак не восполняет слабой убедительности их учения в более глобальных вопросах. Более того, нет ничего общего между их ограниченной, односторонней философией, ничего не говорящей ни о цели, ни о смысле жизни, с одной стороны, и их оптимистическими заявлениями, с другой. Пропасть, проложенную между тем и другим, они преодолевают прыжком веры. И какими бы тщательными и разумными ни были дефиниции аналитических философов, их заявления о человеке не выходят за пределы оптимистического гуманизма и порождаются неиспорченной верой.

Эволюционный гуманизм в целом в том виде, каким он представляется нам ныне, также пребывает в ужасном состоянии. C пеной у рта утверждают, что человек заслуживает светлого будущего. Но и это ничто иное как прыжок веры, если за этими декларациями нет клинических или социологических наблюдений, способных доказать, что человек завтра станет лучше, чем был вчера или выказывает себя сегодня.

Сэр Джулиан Хаксли идет еще дальше, находя выход в оптимистическом гуманизме, заявляя, что человека можно переделать не иначе как только с помощью нового мистицизма. Поэтому он высказывает предположение о том, что общество функционирует лучше, если имеет веру, хотя Бога на самом деле нет.3 Например, он заявляет:

 

В частности, с религиозной точки зрения желательное направление эволюции можно определить как одухотворение бытия—однако эту дефиницию с целью придания ей функциональной значимости надлежит поместить в рамки нового определения термина “божественный”, очищенного от всех коннотаций, связанных с внешним сверхприродным существом.

Религия в наше время является узницей теистической идеологии, вынужденной действовать в нереальном дуалистическом мире. В рамках унитарного гуманизма религия обретает другое лицо и свободу. Новое видение дает ей возможность избежать тупиков теистической мысли, чтобы сыграть достойную роль в реальном мире унитарного бытия.

 

Исходя из наблюдений, наверное, можно было бы показать, что общество справляется с жизнью лучше, когда оно не сомневается в бытии Бога. В этом случае оптимистический гуманизм, разумеется, пострадал бы в существенной мере (демонстрируя как другие философские школы и направления, рассмотренные нами, все тот же иррациональный прыжок веры), ибо призывает человечество верить и действовать, исходя из лжи, чтобы самому остаться оптимистическим.

 

Психоделические наркотики

 

Но не только экзистенциалисты говорят об эмпирическом опыте как о средстве самопрояснения. До самой смерти Олдос Хаксли полагал, что познание феномена, названного им “первостепенным опытом”, следует искать в психоделическом опьянении.4 Этот феномен, как и решающий опыт, за который агитируют экзистенциалисты, следует поместить над линией рациональной валидности, следующим образом:

 

ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ  и АЛОГИЧЕСКОЕ	“Первостепенный опыт” наркотического происхождения
РАЦИОНАЛЬНОЕ и ЛОГИЧЕСКОЕ	Цель и смысл отсутствуют

 

В наше время именно это неодолимое стремление получить некое иррациональное переживание главным образом и приводит к злоупотреблению ЛСД и СТП*. Неустойчивая личность в наше время применяет психоделики не с целью эмансипации от той или иной действительности. Напротив, “сев на иглу”, она надеется внедриться в иную действительность, которая исполнит ее бытие неким смыслом. Профессор Тимоти Лири, преподававший в Гарварде, в занимательной форме объединил ЛСД–переживания с описаниями из Тибетской книги мертвых.5 Так, он показал, что стремление к такого рода переживаниям и форма их на Западе и на Востоке практически ничем не отличаются. Слышим ли мы о нем из уст экзистенциалиста, Олдоса Хаксли или восточного мистика, речь идет о той же необходимости в иррациональном опыте для придания жизни определенной осмысленности. Эти люди, ведомые своим мировоззрением, зашли в непролазный тупик и теперь прыжком веры, презрев свои взгляды, надеются из него выйти. Мировоззренческие категории этих людей могут отличаться самой детальной проработкой, иметь самые точные дефиниции, но в конце концов они все так же неизменно упираются в ту же стену и пробуют ее преодолеть. Так или иначе, но в любом случае она преодолевается прыжком веры.

* СТП—эфир цитидина и трифосфорной кислоты. Прим. перев.

Профессорско-преподавательский состав большинства университетских философских кафедр “провалился” за линию отчаяния. Актуальные философские дискуссии имеют тенденцию обживать новые философские пространства—такие, например, как философская астрономия, современный джаз, и даже притоны натуральных хиппи. Именно в этих областях ныне выковывается современная философия. Философия академическая, англо-американская в том числе,—это почти целиком и полностью антифилософия.

В завершение раздела обратим внимание на следующее обстоятельство. Говоря о пребывании этих людей  за линией отчаяния мы не имеем в виду того, что они  рвут на себе волосы, сидя сиднем и стеная. Разумеется, это не так. Речь идет о том, что они отчаялись найти некую универсальную обусловленность, чтобы положить ее в основу своего мировоззрения, единый, универсальный принцип, способный объять бытие и сознание, объяснить жизнь и знание.

 

Что происходит и не происходит в этих переживаниях

 

Очевидно, когда человек объявляет о каком-то опыте, все равно психоделическом или каком-то другом, зачастую с ним и в самом деле происходит нечто. Когда он видит, к примеру, что алая роза наделена качеством “быть алой”, он и в самом деле что-то ощущает. Но вот вопрос—что это за феномен?

Дано лишь два выбора, которые позволяет совершить религиозная традиция Востока—экзистенциальный или психоделический. Третьего не дано. Об одном говорят: “Столкновение с ничем” или “Встреча с богом”. Когда дело идет о восточном мистицизме, на первый план выступает именно это. Гуру вещает, “Я обрел нечто”. Обычно люди находят такое высказывание абсурдным или говорят, что он “встретил бога”.

Мы говорили, что проблемой, внутренне присущей всем экзистенциальным переживаниям, является закрытость, отсутствие коммуникации. Непосвященному можно обратиться к посвященному, “Опиши, пожалуйста, нормальными словами свой решающий опыт”.

Однако, полагаю, есть и третий выбор. Рациональный. О нем мы говорим, когда задаемся вопросом, с чем же эти люди в конце концов сталкиваются, что испытывают, чего касаются. По сути дела этот выбор представляет собой то объяснение, которое способен дать христианин, в той мере, в какой он видит этих людей такими, каковы они в действительности, какое место они занимают в Божьем мироздании.

Бог—Творец внешнего, бытующего объективно мира. Внешний мир не представляет собой Его эманацию, продолжение. Внешний мир—это реальный мир, он существует. Также Бог сотворил и человека. Человек—это личность и он наделен индивидуальностью, у него есть свойство, скажем так, “человечности”. От этого ему никуда не деться. Согласно своим мировоззренческим установкам “искатели экзистенциального опыта” часто сомневаются в объективности внешнего мира и человеческого бытия. Но как убедился автор, несмотря на “головные”, продиктованные разумом сомнения, многие из них имели подлинный опыт, подтверждающий объективность и подлинное бытие внешнего мира и/или “человечности” человека. Они в принципе способны на это именно потому, что Бог сотворил людей по Своему образу, то есть способными познавать объективный мир и “человечность”. Итак, они верно угадывают нечто, существующее объективно, посредством чего Бог говорит о Себе. Заключая о третьем выборе, скажем, что выделять свойство предмета, в нашем примере речь шла о розе, “быть алым”,—это переживание внешнего, объективного мира. Представьте только торжество фермера на пашне или крестьянина на дровнях. Мир познается в его бытии. Всеми.

Точно так же и влюбленные на левом берегу Сены в Париже переживают “человечность” человека, когда любят и тем не менее стенают, сомневаясь в существовании любви. Встретив одного из таковых, автор бы ласково взял его за плечи и сказал, “Ты сгинешь в вечности, пропадешь в аду, если не обретешь Спасителя во Христе, но уже теперь тебе известно нечто важное о мироздании. Ты можешь думать, что любви нет, но твой живой опыт говорит—она есть”. Таковые не ощущают присутствия, бытия Бога непосредственно, но здесь и теперь они воспринимают, ощущают, переживают присутствие истинного духовного начала в своей любви. Их любовь—самая настоящая объективная реальность, поскольку Бог сотворил каждого из них такими существами, наделил личностью, придал им неповторимые свойства. Воистину, переживая этот внутренний, духовный опыт, человек воспринимает нечто, не ничто, небытие, а нечто, и пусть его ощущения—не Бог, зато они открывают объективную реальность внешнего мира и человеческую “человечность”, творение Бога.

Кто-то может удивиться, что христиане не употребляют наркотики. Почему? Ведь они и в самом деле обостряют чувствительность. Да, все это так, но цена, которую приходится платить за эту гиперчувствительность слишком высока. На днях анонимный автор поместил в The Listener стихотворение по мотивам 22-го Псалма. Оно начиналось так:

 

Царь Героин—пастырь мой; я всегда буду нуждаться:

Он покоит меня в сточных канавах,

И водит меня к водам мутным,

Истребляет душу мою.

 

Все наркотические препараты, за исключением применяемых по медицинским показаниям, да и то при тщательном врачебном наблюдении, пагубны. Шутить с наркотиками—занятие глупое и притом весьма опасное.

 

 

Глава 3

Второй шаг: искусство

 

 

Если верно, что философия как первый шаг за линию отчаяния затрагивает немногих, то искусство живописи, шаг второй, влияет на значительно большее число людей.

В изобразительном искусстве, как и в философии, за линию отчаяния ведет своя дорога. Здесь первопроходцами стали художники-импрессионисты. В начале этого пути они не думали бунтовать против классических общих представлений. Импрессионистов занимал свет, подобно тому как до них оптическими эффектами интересовался англичанин Тернер. Позднее произведения импрессионистов, это касается прежде всего Моне, стали меняться, отражая новое умонастроение.

 

Ван Гог и Гоген

 

Есть три выдающихся художника: датчанин Ван Гог, французы Гоген и Сезанн. Вот они—столпы современного изобразительного искусства. Каждый из них пытался найти в искусстве всеобщие начала, свои универсальные основы, как за много веков до них Леонардо да Винчи,1 искавший идею универсальной обусловленности как основы мировоззрения. То, что этот мудрец старался отыскать во этом универсуме, они искали у себя на холсте. Осознав переход за линию отчаяния, эти люди приступили к безнадежным исканиям универсальной идеи, способной открыть им за игрой световых корпускул нечто частное, конкретную реальность. Им хотелось достоверно отобразить форму и свободу в сфере своей компетенции средствами искусства живописи.

Обратимся вначале к Ван Гогу (1853–90). Очень многие связывают его самоубийство с психическим заболеванием, или с тем, что Гоген “отбил” у него женщину. Возможно, эти обстоятельства и сыграли какую-то определенную роль, однако Ван Гог рассчитался с жизнью по гораздо более важной причине. Психологический стресс не исключается, но окончательное решение он принял, когда ему открылась правда о более фундаментальной истине. Ван Гог задумал основать новую религию, проводниками которой станут люди восприимчивые, художники. С этой целью он мечтал основать в Арле, где жил, артистическую общину. Его поддержал Гоген, но прошло несколько времени и между ними стали возникать яростные споры. Новая религия Ван Гога не оправдала его упований, и вскоре он распрощался с жизнью. Всем надеждам Ван Гога пришел конец. Он умер в полном отчаянии.

Гоген (1848–1903) шел тем же путем. Он также искал идею универсальной обусловленности, чтобы положить ее в основу мировоззрения. Пребывание художника на Таити—это ничто иное как попытка отстоять идеал благородного дикаря. Дикаря, дитятю природы, надлежало вернуть в условия первобытного общества, именно здесь, отступив в иной временной пласт, он хотел найти универсальные основы. Здесь Гоген поначалу отдается творчеству, изображая на холсте женскую красоту, которая ему открылась на Таити. До поры до времени он чувствовал, что ему удалось не утратить невинности в условиях цивилизации и этого было достаточно. Но обратимся к последнему из его великих полотен и посмотрим какое заключение он сделал в конце.

Эта картина называется “Что... Откуда... Куда..”.2 и выставлена ныне в Музее изящных искусств, Бостон. Это название художник поместил на желтом фоне в левом верхнем углу картины, так что любой зритель, несомненно, может установить ее смысл. Обсуждая в одном месте3 эту работу, он говорит, что ее надо рассматривать не как обычно, слева направо, а наоборот, то есть справа налево. Итак, начиная с правой части холста, видишь, что как маэстро повествует о красоте, знакомой по другим его шедеврам. Здесь находишь ту же экзотическую символику, упование на чувственный идеал благородного дикаря. Однако, добравшись до левого края картины, видишь совершенной иной исход этой повести. Писать картину Гоген начал в 1897 г. и завершил ее в 1898 г. Вот что он говорит в связи с этим: “Закончил свой философский труд на сюжет, сравнимый с евангельским... Некто, подняв руки, с изумлением взирает на этих двух, что осмеливаются думать о своей участи”. Немного ниже он продолжает:

“Куда? Рядом с умирающей старухой какая-то странная, оцепеневшая птица вещает: Что?... Вечный, неразрешимый вопрос, уязвляющий человеческую гордыню. О, скорбь, ты повелеваешь мне. Горькая судьбина, победа всегда за тобой, и меня тошнит”.4 Слева на картине различаешь три фигуры. Одна из них—это молодая таитянка во всей красе. Подле нее нищая, умирающая старуха, за которой наблюдает одна чудовищная птица, у которой нет двойника в природе. Гоген, завершив эту вещь, пытался покончить с собой, как Ван Гог, хотя в отличие от последнего в этом деле не преуспел.

И тот, и другой пытались найти гуманистический идеал универсальной обусловленности, положенной в основу мировоззрения. Оба окунулись во мрак, переступив линию отчаяния.

 

Сезанн и Пикассо

 

Сезанн (1839–1906) пытался нащупать свои универсальные основы, исходя из законов геометрии. Многие его пейзажи походят на туго натянутые перепонки, покрывающие определенные геометрические формы. Насколько нам известно, жизнь он провел довольно беспечную. Кроме того, как мне удалось разузнать, Сезанн покинул этот мир, не перейдя за линию отчаяния.

Однако кое-кто подхватил у него эстафету. Пикассо (1881 – ?) видел произведения Сезанна, которые экспонировались на больших выставках в Париже в 1905 и 1907 годах. Здесь он имел возможность обсуждать эти предметы, будучи допущен в дом Гертруды Стайн, где обыкновенно собиралось многие художники.

Пикассо свел воедино идеал благородного дикаря Гогена, геометрические формы Сезанна, прибавив к ним кое-что из традиций африканского декоративного искусства масок, которое в Париже в то время стало входить в моду. Работая в период между 1906 и 1911 годами в смешанной технике, он стал родоначальником направления в искусстве, получившего название кубизм. Шедевр Пикассо 1906–07 годов под названием Авиньонские девушки (Музей современного искусства, Нью-Йорк) иллюстрирует его эволюцию в этом направлении. Женщины, изображенные на полотне слева, во многом напоминают его прежние образы, но здесь уже видно влияние техники Сезанна в гротесковом стиле; но обратившись к холсту справа, вместо женщин видишь, что это какие-то демонические существа и символы, род африканских масок. Человеческое естество исчезло.

На этом Пикассо не успокоился. Он искал универсальную обусловленность не там, где, скажем, Ренуар, писавший свою жену в такой манере, что ее можно было узнать (иначе говоря, на его картинах можно было распознать нечто конкретное). По мере все большего абстрагирования, отвлечения художника от конкретных деталей, на его полотнах все труднее было, например, отличить брюнеток от блондинок. Эволюция пошла в сторону от конкретики к большему абстрагированию. И вот, если продвинуться в этом направлении достаточно далеко, можно увидеть, что абстрактные женщины стали просто идеей, “женщинами вообще” или даже всем остальным, всеобщим, универсумом. Но вот беда, когда маэстро доходит до этой точки, его зритель теряет ориентацию и перестает понимать что-либо. Можно преуспеть, изображая свое видение мира на полотне, и в этом смысле стать богом. Но расплата за это—разобщение со зрителем, рассматривающим твое творение. Стороны попадают в ситуацию, где исключается всякое общение. Проблема нарушенной коммуникации “нового” человека и его отчуждения не стала поджидать наступления кибернетической и компьютерной эпохи. Пикассо, наш современник, выявил средствами своего искусства ее на заре нашего века.

Пикассо “разрешил” свою проблему с помощью романтического прыжка в незнаемое. В один прекрасный день он влюбился, и побуждаемой силой любви, он писал на полотнах, “J’aime Eva” (Я люблю Еву).5 Картина могла изображать что угодно, какое-нибудь кресло или что-то еще более абстрактное. И вдруг маэстро, расписавшись на полотне буквами, выходил на связь с человеком, зрителем. Тем временем эта коммуникация не имела совершенно никакого отношения к сюжету картины. Пикассо потерпел крах: абстракции, доведенные до логического конца, лишили художника связи со зрителем. Что остается ему с его мировоззрением? Только прыжок в неведомое.

Таков наш современник. Так понимают истину в нашем окружении. Вот он дух мира сего, которому мы обязаны сказать “Нет!”, какое бы обличье он ни принимал, в том числе и богословское. Именно этот дух в течение уже более 400-х лет ведет к размежеванию между предыдущим и настоящим поколениями людей; пропасть между последними двумя поколениями больше, чем та, что разверзлась между генерацией эпохи Возрождения и предшествующим поколением. Трагедия не только в том, что эти одаренные люди пришли в отчаяние, но и в том, что многие из их поклонников смотрят, восхищаются и что-то понимают, но глубоко ли—вот в чем вопрос. Представления художников об истине не могут не влиять на зрителей, но вот беда—последние так ни разу и не задумались что все это значит.

 

Мондриан

 

В искусстве Мондриан (1872–1944) встал на позиции Пикассо и довел его стиль до логического конца. Горизонтали и вертикали Мондриана великолепны и восхитительны. Они нашли практическое применение в архитектуре. Однако для самого Мондриана эти линии не были только вертикалями и горизонталями, поскольку он также сражался за универсум.

Как-то в Цюрихе автор посетил известный музей. Там имелась обширная коллекция предметов изобразительного искусства в стиле модерн. И вот, оказавшись в одном из помещений, я пришел в ужас. Картина Мондриана в рамке! Мондриан никогда не обрамлял своих вещей. Я обратился к старшему администратору и спросил, был ли “этот Мондриан” при поступлении в музей в рамке. Он ответил, “Нет, это мы его поместили в рамку”. “Разве вы не слышали? Если бы Мондриан оказался здесь, он разнес бы эту картину об стену вдребезги”.  Если я не ошибаюсь, для администратора это было чем-то новым. Все как будто говорило о том, что этот человек и не догадывался о значении картины Мондриана в музее, поскольку суть концепции Мондриана как раз и была в построении универсума.

Мондриан писал свои вещи и вешал их на стену. Чтобы они не смотрелись как проломы в стене, рам у картин не было. Когда на стене не хватало места, художнику приходилось оборудовать новую комнату. Поэтому обстановка у Мондриана была заказной, в частности от Rietveld, члена De Stijl, и от Van der Leck. В июле—сентябре 1951 г. Музей Stedelijk в Амстердаме устроил выставку, носившую название “De Stijl”, где все это можно было увидеть. Рассматривая ее, можно было восхищаться эстетическим равновесием комнаты и обстановки. Но для человека в этой комнате места не было. В ней царила абстрактная гармония, но это была нечеловеческая гармония. К такому выводу приходит человек нового времени, или “новый” человек, перешагнувший за линию отчаяния. Он старался сотворить природу, полагаясь лишь на самого себя, но вышла такая природа, где человеку во всей вселенной места нет.

 

Дадаизм, Марсель Дюшан, события и среды

 

Автор хранит стихотворение, опубликованное в последнем номере журнала “De Stijl”.6 Журнал, представлявший целое направление в искусстве, издавала одноименная группа художников “De Stijl”, с которой был связан и Мондриан. Стихотворение написал Ганс Арп (1887–?) из группы художников-дадаистов. Ниже приводится перевод этого стихотворения с немецкого:

 

голова внизу

ноги вверху

он катится в бездну

откуда возник

 

в членах его нет благородства

он больше не грызет засохшей пищи

он не отвечает на приветствия

и не испытывает гордости от похвал

 

голова внизу

ноги вверху

он катится в бездну

откуда возник

 

похожий на тарелку, проросшую волосами

похожий на четырехлапый несмышленый стул

похожий на слуховую трубку

наполовину полную наполовину пустую

 

голова внизу

ноги вверху

он катится в бездну

откуда возник.

 

Методология человека нового времени, нашедшая приложение в философии, искусстве, литературе и богословии, ведет в никуда—человек катится в бездну.

Дадаизм—это понятие вероятностное. Само название для него было выбрано случайным образом. Это было однажды в Цюрихе. Несколько человек, листая словарь французского языка, ткнули наугад пальцем и попали на слово dada, “деревянная лошадка”. Так, случайным образом, родилось название целого направления в искусстве.

Тот же прием дадаисты применяли и в сочинении стихов. Они вырезали слова из газет, бросали их в шляпу и вынимали оттуда в случайном порядке. Причем эти люди выказывали чрезвычайную серьезность; несомненно, они ведь не играли в какие-то игры.

Среди этих людей был Марсель Дюшан (1887–?), о котором следовало бы знать всякому христианину. Его вполне можно было бы назвать первосвященником уничтожения. Всего больше он знаменит своей картиной Обнаженная, спускающаяся по лестнице, которая выставлена ныне в Музее изобразительных искусств, Филадельфия, США. Дюшан, выдающийся проводник разрушения, предназначен разрушать. Он хочет оставить от человека одни развалины, оперируя внутри его личности. В Музее изобразительных искусств представлена лучшая коллекция произведений Дюшана. В Музее современного искусства в Нью-Йорке есть картина под названием, Le passage de la vierge a la maritee (эти слова написаны на холсте и означают “Превращение девственницы в замужнюю”). Естественно, любой человек, начинающий изучать эту вещь, старается обнаружить что-либо, соответствующее названию картины. Но, увы, еще никому не удавалось обнаружить на холсте ни девственницы, ни замужней женщины, в которую она преломилась. Так Дюшан заставляет своего зрителя выругаться.

Именно он около 1960 г. положил начало событиям, а впоследствии и средам. “События” начались в Нью-Йорке. Америка, отстававшая, можно сказать, от ведущих держав периода проведения Armory Show в 1913 г., сегодня вышла на позиции мирового лидера в области современного искусства и множестве других областей, расположенных за линией отчаяния.

Во время “события” тебя делают как бы частью картины. Ты взираешь на оперирующих людей; ты остаешься в позиции наблюдателя, но тебя вынуждают участвовать в действе. Здесь всегда присутствует элемент нелепости, причем никогда не обходится без непристойностей. Так что наблюдатель всегда становится участником, и при этом его всегда предумышленно руинируют.

О чем тут толкуют? Всякий раз о разном. Случайность, ничто, небытие не заключаются в рамках картины; нет, ведь это всепроникающий каркас, структура всей жизни. Ты находишься в небытии, случайном и бессмысленном мире. Ты обращен в руины.

В качестве примера “среды” можно привести некоторые залы на арт-шоу, “Искусство небытия, искусство нуля”, проведенного в Stedelijk Museum, Амстердам, летом 1965 г. Это была важнейшая из всех выставок изобразительного искусства, проведенных в Европе того времени. Ты бродишь по залам галереи и изучаешь экспонаты. Но не только. Одновременно всеми фибрами души ты чувствуешь окружение, среду в целом, и все это почти на бессознательном уровне. Против своей воли ты начинаешь проникаться самим духом, пропитавшим этот, конкретный зал. Автор наблюдал на этой выставке в Амстердаме за молодыми парами, переходившими из одного помещения в другое. Я не сомневался, что большинство из них не имеют никакого представления о том, что наблюдают перед собой. Но в чем я был уверен на все сто процентов, так это в том, что выйдя из музея они по-прежнему будут испытывать на себе воздействие духа этой выставки, а их нравственные барьеры окажутся ослабленными. Этот дух затронул не только их разум, он пробрался значительно глубже и хотя девушка, по всей видимости, не могла подвергнуть анализу все, что она увидела, выйдя из музея она могла, несомненно, сказать “Да!”.

В этом контексте важно отметить, что вожаки Provos, анархистского движения в Амстердаме, притча во языцех международных новостей в период 1967–67 годов, называли возникновение этого движения логическим следствием выставочных программ Stedelijk Museum в Амстердаме за последние пятнадцать лет. Также интересно заметить, что Provos называет свои публичные демонстрации “событиями”.

Все эти картины, все эти стихи и демонстрации, о которых мы сейчас толкуем, суть самовыражение нашего современника, вступившего в борьбу с потрясающими утратами. Смеем ли мы хохотать над подобными вещами? Смеем ли чувствовать свое превосходство, когда видим это вымученное художественное самовыражение? Верующим следует прекратить высмеивать своих современников и отнестись к ним со всей серьезностью. Вот когда христиане обретут право вновь обращаться к своему поколению. Их современники—живые трупы, но где же наше снисхождение к невежествующим и заблуждающим? Что может быть еще безобразнее, нежели ортодоксальность без разумения и сострадания?

                                                                                                                

                                                                                                                                             

Глава 4

Третий и четвертый шаги: музыка и общая культура

 

Как в философии и искусстве, есть своя дорога, ведущая за линию отчаяния, и в музыке. Дебюсси (1862–1918) открыл доступ в область современной музыки. Проследить последовательность развития музыкального творчества не так легко, как в визуальном искусстве, но все же параллели находятся. К сожалению, это сделать нелегко, поскольку в музыке по сравнению с живописью элемент субъективности представлен больше.

Всестороннее исследование, которого мы не в силах предпринять в масштабах этой книги, предполагало бы рассмотрение и джаза, и классической музыки. Такое исследование должно было бы охватить аналитическое обсуждение формы и содержания произошедшего поворота в 20–е и 30–е годы, когда джаз был привнесен в культуру белого человека, и обстоятельств, при которых джаз 40–х годов послужил проводником за линией отчаяния большей части современного джаза.1

Однако мы обратимся к музыке в основном в русле классической традиции. Нескольких иллюстраций в этом смысле должны отразить ситуацию в целом. Здесь можно спорить по частным вопросам, однако общее направление развития сомнений не вызывает. В одной из следующих глав автор особо коснется музыки Джона Кейджа. Здесь же ему хотелось бы начать с musique concrete.

 

 

Musique concrete

 

Эту музыку изобрел Пьер Шеффер (1910–?) в Париже. Конкретная музыка не имеет отношения к музыке электронной, она не “сделана” при помощи синтезатора и не состоит из подпороговых звучаний (не воспринимающихся слухом). Конкретная музыка—это “натуральные” звучания, правда существенно преобразованные, деформированные при помощи электроаппаратуры. Первоначально эти эффекты создавались изъянами фонограммы. Позднее Пьер Шеффер изобрел устройство, которое могло такие дефекты тщательно производить. С его помощью он мог звучание удалять, расчленять, прокручивать обратно, замедлять или ускорять и больше того, синтезировать, то есть делать с ним почти все, что угодно, чтобы изменить. Но стоит только начать слушать плод такого творчества, как перестаешь верить своим ушам, вот так же не веришь своим глазам, рассматривая произведения оптического искусства (оп-арта). Ощущения возникают ошеломляющие. Идея, заключенная в таком искажении и доходящая до твоего сознания, сопоставима с идеей современной живописи. Все относительно, нет ничего определенного, установленного, все пребывает в постоянном движении. Конкретная музыка представляет собой еще один способ передачи все той же глобальной идеи “нового” человека.

ЮНЕСКО недавно опубликовала отчет, названный Premier panorama de Musique concrete.2 Здесь приводится яркий образец того, чем занимаются эти люди, в том числе разбирается сборник произведений одного из друзей Шеффера, Пьера Анри.

Пьер Анри работает с человеческим голосом, горящим по-гречески. Естественно, греческий язык в этой ситуации подходит как нельзя лучше, ибо он  символизирует западную культуру. Сперва этот голос синтезируют, производя ряд случайных звуков, что призвано отразить модернистское представление о том, что человек говорящий возникает случайно в случайной вселенной и будущее у него тоже случайное. Анри с беспощадностью изображает это звуковыми средствами. Неожиданно начинает происходить что-то еще; голос начинает заваливаться и разваливается. Как будто на твоих глазах умирает прекрасная дама и труп ее весь разлагается. Однако в данном случае речь идет не о мертвом теле, а в общем о человеке, прогнивающем насквозь. Голос начинает трепетать, дрожать, искажаться. Вначале случайный набор звуков, затем греческая речь, и наконец хаос. Не бывает иного финала, когда отмирает антитеза, когда возникает релятивизм и когда отрицается всякая возможность найти общее, способное наполнить смыслом единичное. Вот в чем глобальный консенсус современной культуры, и таков дух мира сего, который нам надлежит отвергнуть и которому мы не можем не говорить.

 

Генри Миллер

 

С этого американского писателя (1891–?) мы начинаем разбирать четвертый шаг за линию отчаяния. Этот шаг автор называет общей культурой. Вообще-то на этой ступени перелома человек сделал несколько отчаянных шагов, но для удобства автор поместил их вместе под одним заглавием.

Молодые люди часто отмечают, что книги Генри Миллера нельзя назвать просто порнографическими, они скорее философские. Родители этих молодых людей хотят знать, согласен ли я с этим суждением. Я отвечаю им, “Да, ваши дети правы. Книги Миллера, следует признать,—неприличные, грязные, и поэтому они марают того, кто прикасается к ним. Однако это не просто порнографическое чтиво. Миллер—“анти-законный” писатель. Он разбивает вдребезги все законы, так что от них не остается и камня на камне. Разбивает он даже законы, на которых держатся сексуальные связи. Последнее особенно опустошает, поскольку человек, перестав носиться в поисках смысла жизни где-то еще, часто питает надежду отыскать какой-то смысл хотя бы в сфере полового общения”.

Последствия этого шага отчаяния мы увидим не только в творчестве Миллера, но и других современных писателей, обратив внимание на то, как трактуют они женский образ в своих опусах. Как друга детства, товарища по детским играм превращают в игрушку, и как возвращают нас в объятия маркиза де Сада. (О преобразившемся, новом Генри Миллере мы поговорим немного ниже).

 

Философский гомосексуализм

 

Некоторые формы гомосексуализма в наше время возникают вследствие того же фундаментального поворота, поскольку их естество, облаченное в философское платье, нельзя назвать на все сто гомосексуальным. Когда говорят об однополой любви как таковой, надо понимать, что есть гомосексуализм и гомосексуализм. Львиная доля проблемы “нового гомосексуализма” порождается распространенным в обществе фундаментальным отрицанием антитезы. Специфика данного случая состоит лишь в том, что здесь происходит стирание, забвение, уничтожение естественных различий между мужчиной и женщиной. В итоге мужское и женское перестают дополнять друг друга, отношения партнерства прекращаются. Возникает одна из форм гомосексуализма, одно из последствий перехода за линию отчаяния. Однако гомосексуализм нельзя считать изолированной проблемой; так проявляется дух мира сего, один из моментов, аспектов мировоззрения того поколения людей, что окружают нас. Христианам существенно важно ясно, в деталях понимать  те выводы, которые делают люди, когда приходит конец абсолютам.

 

Джон Осборн

 

В области театрального искусства, еще одной сфере общей культуры, важно рассмотреть творчество Джона Осборна (1921–?), одного из сердитых молодых людей. Это во многих отношениях один из крупнейших драматургов, но дать более точное определение можно было бы, назвав его идеалистом, который так и не нашел своего идеала. Великолепная дефиниция. Осборн—человек темпераментный, мужественный и восприимчивый; человек, врывающийся на боевом коне с копьем наперевес в великий жизненный турнир. Он прирожденный идеалист, но идеала у него нет: отыскать его он старается изо всех сил, но ничего ценного вокруг не находит. Квинтэссенция его творческого метода выражается замечательно четко в его пьесе под названием Мартин Лютер. Не отличаясь исторической точностью, пьеса в основном изображает начальный этап жизнедеятельности Лютера, причем по существу весьма правдиво. Однако момент истины с великой силой открывается только под занавес. На сцене с одним из своих детей на руках—главный герой. Престарелый настоятель лютеровского монастыря пришел навестить его. Происходит столкновение позиций. Старец спрашивает, “Мартин, ты твердо стоишь на своем?” И вот против всякой исторической правды Осборн заставляет его молвить, “Надеюсь”. Зажигаются огни рампы, спускается занавес, представлению конец. Театральный критик The Times понял все. Вот его резюме, “Разве не любопытно, что именно этим словом он вынужден заключить пьесу, чтобы она была современной!”

 

Дилан Томас

 

Если рассмотреть современную поэзию, составную часть нашей общей культуры, можно найти здесь то же самое сползание за линию отчаяния. Незадолго до своей кончины Дилан Томас (1914–53) сочинил стихотворение под названием Элегия.3 Собственно говоря, порядок строф установил не сам автор, так что нельзя быть уверенным в ритмическом и интонационном единстве этих стихов. Но приведенный ниже вариант, вероятно, самый правильный из возможных. Это стихотворение, которое сочинил человек такой же как и мы, человек нашего поколения. Не насекомое на кончике булавки, но та же плоть и кровь, что и мы, человек нового времени в отчаянии:

 

Слишком гордый перед смертью,

Cокрушенный и ослепший, он умирал

Без всякой надежды, и не отвращался,

Слабый добряк в теснине своей гордыни

 

В тот мрачный день. О, навсегда,

Безнадежно влюбленный он может совокупиться

в любви под травой и вырасти

 

Порослью между  высоких трав, и не умрет,

Не стихнет  в безмерности смерти, хотя его

Больше влекла материнская грудь,

 

Которая покоится в прахе и доброй земле,

ибо мрачна справедливость смерти, слепая и неблагословенная.

Да найдет его забота Отца.

 

Я молился в низкой комнатке, у постели слепого,

В онемевшем доме, за минуту перед

Полуднем, и полночью, и светом. Потоки смертельные

 

Исполнили жилы его иссохшей руки, я держал ее

и видел в невидящих глазах его источники моря.

(Старый мученик не видел на три четверти),

 

Я не слишком горд, чтобы стенать перед Ним

и я никогда никогда не сойду с ума.

Все его кости вопили, и скудный во всем кроме боли,

 

Невинный, он в ужасе, что умирает

В ненависти к своему Богу, здесь он был прям:

Слабый добряк в горниле своей гордыни.

 

Домашняя мебель была его; и книги его—тоже.

Даже ребенком он никогда не плакал;

Не плакал и теперь, хотя и была потаенная боль.

 

Я наблюдал как блестели его глаза. Напоследок.

Здесь среди света царящего неба

Старый слепец со мной—куда я гряду,

 

Входя в луговые просторы глаз его сына,

На которого мир несчастий свалился как снег.

Пока тот умирал, он стенал убоявшись небес.

 

Последний выдох, и мир его выходит без вздоха:

Слишком гордый, чтобы стенать, слишком бренный, чтобы сдержать слезу,

И настигнутый между мраком и мраком, ожесточением и смертью.

 

O сокрушительный удар, он умер

В тот самый мрачный день. О, он мог скрывать слезу,

слишком гордый, чтобы стенать.

 

И до смерти моей он не оставит меня.

 

В Лондонском Festival Hall на самой высокой галерке, в конце коридора стоит бронзовый Дилан Томас. Кто ни взглянет на этот памятник без сожаления, умирает. Даже сигаретой, сигарета прилипла у него в углу рта и повисла в отчаянии, он ставит тебя перед трудным выбором. Не совсем хорошо взять и сокрушить этого человека, как впрочем и других подобных ему людей, словно ты никак не ответствен перед ними. Так кричит в темень само отчаяние. Но за этим кроется не одна лишь повышенная чувствительность; и проблема касается даже не внутренних ощущений. Эти люди не занимаются искусством ради искусства, или переживаниями ради переживаний. Так в убедительных словах человеческой мудрости  выражается их мировоззрение.

Есть много средств погубить в людях человеческое. Но все они действуют одинаково—отвергают истину, пренебрегают нравственностью. Можно не ходить в картинные галереи и не слушать много изощренной музыки, чтобы попасть под их влияние. Средства массовой информации, в частности кино и телевидение, сделают это за тебя.

 

Современное кино, масс медиа и ансамбль “Битлз”

 

Мы привыкли делить кино и телевизионные программы на хорошие и плохие. Термин “хороший”, употребленный здесь, означает “недурно сделанный”, и не относится к вопросам нравственности. “Хороший” кинематограф—это кино серьезное, созданное в художественном отношении добротно; это ленты, снятые профессиональными операторами. “Плохой”—кинематограф вымышленный, предназначенный к увеселению. Присмотришься внимательнее к “хорошему” кинематографу и поймешь, что он-то и есть хуже всего. Развлекательное кино может быть ужасным во многих отношениях, но так называемое серьезное кино в последние годы—это почти сплошь и рядом творчество поклонников современной философии абсурдизма. Дело не в том, что творцы такого кино утратили цельность натуры, а в том, что они сделали свою продукцию средством для внушения публике своих представлений.

На культурном ландшафте времени выделяются четыре кинорежиссера—Феллини и Антониони (Италия), Шлессингер (Великобритания) и Бергман (Швеция). Из этой четверки, наверное, Бергман, в прошлом, ярче всех выразил отчаяние современности. Он как-то сказал, что все его картины, не по отдельности, а в целом, поставлены с четко осознанной целью—преподать экзистенциальную философию широкой публике.

На гребне успеха его фильмов, созданных в русле экзистенциализма, появляется лента под названием Молчание. Эту вещь уже не назовешь экзистенциалистской, ибо главная идея картины—прокламация предельного нигилизма. Человек здесь лишен надежды даже на произвольное самопрояснение. Молчание—это блудливый и натуралистический визуальный ряд, составленный из отдельных кадров. Слышно только щелканье затвора камеры, и никаких замечаний. “Щелк, щелк, щелк, р-раз!” Вот и все. Жизнь, ни с чем не связанная, бессмысленная и безнравственная, сопоставима с этим воплощенным образом.

Следует заметить, между прочим, что способ изложения, к которому обращается Бергман в Молчании, имеет отношение к эстетике литературы “черного юмора”, антиромана и фильма Трумэна Капоте Обыкновенное убийство. По существу эти явления художественной культуры суть динамический ряд моментальных снимков без каких-либо комментариев о его значении и нравственном содержании.

Подобные авторы и режиссеры как раз и заправляют средствами массовой информации, так что мощь современного монолитного мировоззренческого пресса сдавливает на тебя отовсюду. Назойливые рекламные афиши фильма “Блоу-ап” на всех станциях лондонского метро доводят до твоего сознания информацию о существовании “убийства без вины—любви без смысла”. И при этом вспомним, что большая часть народа не ходит по музеям, не берет в руки серьезной книги. Если заговорить с таким людьми о кризисе современной культуры, им не понять произошедшего поворота, но отсюда вовсе не следует, что на них не влияют зрительный и слуховой ряды—в том числе кинематограф и “хорошее”, неразвлекательное телевидение.

Более яркого примера того, как внушается массам особое умонастроение эпохи, чем поп-музыка и в особенности деятельность группы Битлз, не найти. Идейные и художественные искания Битлз проделали сложную эволюцию, одной из стадий которой было увлечение наркотиками и психоделиками. Психоделическая стадия началась у них с записи Revolver,4 Strawberry Fields Forever и Penny Lane.5 Особенно искусно психоделический подход представили на диске Sergeant Pepper’s Lonely Hearts Club Band,6 в котором психоделическая музыка с неприкрытыми призывами к наркотизации, ловко выдается за религиозное ясновидение. Религиозная форма представлена тем неопределенным  пантеизмом, который в основном и господствует в современном мистическом сознании. Чтобы пропитаться современным монолитным умонастроением, не обязательно четко воспринимать даже его контуры. Диск Битлз Sergeant Pepper’s Lonely Hearts Club Band представляет собой идеальный пример того, с какой силой новые формы “массовой культуры” манипулируют общественным сознанием. Теория “массовой культуры” удесятеряет вирулентность нового умонастроения, тщательно подбирая для его содержания соответствующую форму, броскую упаковку. Эта теория находит применение в Театре абсурда, телепрограммах по Маршаллу Мак-Люэну, модернистском кинематографе, танце и музыке по Джону Кейджу. Ансамбль Битлз исходил из установок этой теории во время записи диска Sergeant Pepper’s Lonely Hearts Club Band, создавая единое произведение, которое воспринимается слушателем как целостность и внедряет в его бессознательное одну идею с удесятеренной силой по сравнению с эффектом отдельных песенок. На этой пластинке слово, синтаксис, музыка и единство, обеспеченное аранжировкой в форме отдельных вещей, вместе образуют новое, вирулентное сверхъединство.

 

 

Глава 5

Единство многообразия за линией отчаяния

 

За линией отчаяния мы видим единство многообразия: у каждой ступени по ходу этой линии имеются свои общие и специфические особенности. Гегель и Кьеркегор помогли человечеству отказаться от представления, признающего разум решающим источником всякого истинного знания, и вместо него воспринять представление о прыжке веры в те области индивидуального сознания, которые делают человека человеком—цель, любовь, нравственность и прочее. Именно этот прыжок веры первоначально и стал причиной кризиса европейской культуры, перешагнувшей за линию отчаяния.

Многообразные ступени по ходу этой линии—философия, искусство, музыка, театр и так далее—разнятся в специфике, причем эти специфические детали любопытны и важны, но все они вторичны, случайны, малосущественны. Характерная особенность интеллектуального и культурного ландшафта ХХ–го века заключена не в специфике, а в общности мироощущения. Эта общность—представление о разорванности сознания, раздвоении сфер познания, дезинтеграции замкнутой картины мира.

Сознание утрачивает свою основу—вот содержание кризиса, а символы, выражающие этот кризис на языке живописи, поэзии или богословия, составляют только его форму. Жизненно важный вопрос заключен не в символах, которые выражают те или иные представления (например, термины экзистенциалистов или звуки конкретной музыки), но в самом разумении истины, а также в методологии ее постижения. Водораздел здесь проходит между новыми путями объяснения действительности и познания реальности, с одной стороны, и терминологией из тех или иных сфер культуры, выражающих эти новые идеи, с другой.

Леопольд Седар Сенгор (1906—?), президент Сенегала, по всей видимости единственный во всем мире настоящий “яйцеголовый”, пребывающий в наше время у кормила власти в должности главы правительства. Образование он получил в метрополии, Франции. Леопольд Седар Сенгор написал книгу, в которой представлено три политических речи, с которыми он выступал перед различными аудиториями в Сенегале. Эта книга называется Об афросоциализме.1 Некоторое время тому назад он оказал мне большую любезность, выслав экземпляр своей книги с авторским надписанием. Кроме этого он сочиняет прекрасные стихи, хороший английский перевод которых, к счастью, имеется в нашем распоряжении.2

Я прочел его речи. Они меня очень тронули.  Если бы появился на Западе некто и представил эти речи как политические, то весьма немногие христиане оценили бы достойным образом. Дело в том, что Леопольд Седар Сенгор—африканец, указывающий на необходимость новых методов обучения миссионерскому служению в других странах, поскольку проблемы с коммуникацией в нашу эпоху вышла за пределы университетов Сорбонны, Оксфорда, Кембриджа, Гарварда или Массачусетского Технологического Института и достигла тех мест, которые мы традиционно привыкли считать “сферой деятельности миссионерских организаций”. Коммуникационные проблемы не ограничивается ныне только нашими морскими рубежами. Культурный ландшафт современной эпохи отличается одним и тем же мироощущением у всех образованных людей.

Сенгор показывает в речах, посвященных афросоциализму, что он очень хорошо разбирается в проблемах современности. Он свидетельствует о том, что интеллектуальный ландшафт нашей эпоху по обе стороны от Железного занавеса  один и тот же. В своей книге Сенгор детально раскрывает постепенное преодоление классической концепции логики (“А ¹ не–А”) и замену ее гегелевской методологией философского синтеза.

Он правильно говорит, что первоначально человек занимал важное место в системе коммунистической идеологии Маркса и Энгельса. Данное обстоятельство во многом и вызывало повышенный интерес к коммунизму. Однако надо отметить, что позднее в результате естественной эволюции коммунистических исходных предпосылок человек в системе коммунистического государства обесценился. (Коммунизм Маркса–Энгельса в узком смысле слова надо понимать как христианскую ересь. Только христианское вероучение (керигма) в отличие от всех мировых религий в действительности заботилось о благе человека. Буддизм, индуизм и ислам так и не индуцировали идеалистического коммунизма, поскольку не придавали должного значения человеческому индивиду.) Единственная вещь в коммунистической идеологии поражала воображение идеалистических коммунистов—забота о благе человека.  Но, как уже было отмечено выше, истинная забота об отдельно взятом человеке проистекает из библейского христианства. И если мы не чувствуем этого христианского побуждения, то это прежде всего объясняется утратой способности передавать миру свою убежденность в том, что человек представляет подлинную ценность в очах Того, Кто есть на небесах (Чье имя—Сущий). Но вернемся к Сенгору.

В своих речах он стоит на том, что не надо считать марксизм прежде всего экономической теорией. Пусть не подумают и того, что сутью его являются атеистические представления. Конечно, атеизм присущ марксизму, но отрицание Бога не является сутью этой идеологии. Если хотите представить себе чем в действительности является марксизм, говорит Сенгор, вспомните, что основным источником его является диалектическая методология.

Сенгор далее говорит, что он и Республика Сенегал не могут принять марксистской экономической теории целиком и полностью. Не могут они воспринять и его атеизма. А вот его диалектического метода они станут держаться. Здесь они последуют за Тейяром де Шарденом.3 Иначе говоря, Сенгор не видит большой разницы между диалектическим методом Маркса и Тейяра де Шардена.4 Он принимает во внимание, что методологически они оба на одной стороне баррикады. Дело в том, что между тем как употребляет слово “бог” иезуитский священник, с одной стороны, и Маркс, с другой, нет никакой разницы, поскольку это слово, лишенное содержания, само по себе лишено смысла. Но существенно важно то, что оба они основываются на диалектическом методе.

Если нужно понять философский контекст эпохи, в которое выпало жить, надлежит ясно представить, что настоящим врагом выступает диалектика, а не та форма, в которую она облекается.

 

Романтизм мертв: христианская вера может стать антитезой

 

С одной стороны, христианин должен радоваться тому, что очень многие из окружающих его людей перешагнули за линию отчаяния и вполне осознали это. Верующему человеку надо благодарить Господа, что беседуя с отчаявшимися ему не надо предлагать одно за другим оптимистические решения проблем, поскольку все эти средства совершенно непригодны и не имеют под собой никакой основы. Почему? Потому что христианство—это сугубо реалистическое вероучение; в нем ничего нет, что роднило бы его с романтическим мировоззрением.

Керигма реалистична, ибо утверждает, что если нет истины, нет и надежды; не бывает истины без достаточного основания. Христианство готово мужественно встретить все возможные последствия, если будет доказано, что оно зиждется на ложном основании, и сказать вместе с апостолом Павлом: отыщите тело Христово, прекратим спорить; если мертвые не воскресают, станем есть и пить, ибо завтра умрем.5 Это заявление не оставляет камня на камне от романтического решения проблемы. К примеру, обратившись к вопросам нравственности, найдем, что христианское вероучение не взирает свысока на труждающийся и обремененный мир и не утверждает, что мир этот лишь только треснул, несколько разделился, но это можно исправить и починить. Христианство реалистично и свидетельствует, что этот мир отмечен грехом и человек подлинно виновен во всех отношениях. Христианин отказывается утверждать, что можно надеяться на будущее, уповая на грядущий прогресс человечества. Христианин согласен с тем, кто пребывает в настоящем отчаянии, что мир этот следует воспринимать реалистически, причем как в сфере бытия, так и нравственности.

Христианство абсолютно противоположно любой форме оптимистического гуманизма. Но отличается оно так же от нигилизма, поскольку нигилизм, хотя и реалистичен по природе, не определяет ни точного диагноза, ни правильного лечения, будучи болен сам. Христианство ставит верный диагноз и предлагает эффективное лечебное средство. Разница между христианским реализмом, с одной стороны, и нигилизмом, с другой, состоит не в том, что христианство романтично. Можно быть весьма довольным от того, что романтизм вчерашнего дня истреблен. Во многих отношениях это делает задачу представления христианства нашему современнику значительно более легкой по сравнению с той, что была у наших предков.

Но радоваться исчезновению романтических средств решения проблемы и даже в каком-то смысле ликовать от того, что люди, подобные Дилану Томасу кончают стенаниями, вовсе не значит, что сострадать современникам уже не следует. Жизнь за линией отчаяния никак не назовешь райской, все равно произошло ли это с людьми по глупости или иной причине. Человек, ведущий такой образ жизни, предвкушает ад, его жизнь и есть реальнейшее доказательство грядущего существования. С истреблением духа романтизма наши современники из числа наиболее чувствительных людей оказались совершенно беззащитными. Разве не следует нам сострадать таковым и взывать к Богу с молитвой о них?

И вот в этой-то ситуации, когда люди так отчаянно нуждаются в целебном средстве, которое может обеспечить только библейское христианство, мы терпим неудачу. Ее нельзя связать с отсутствием возможностей; эти люди уже на пути к Евангелию, поскольку они также считают, что человек мертв, погиб от осознания бессмысленности бытия. Лишь христианское вероучение объясняет причину этого существования, лишенного смысла,—мятежный человек проложил пропасть между собой и живым Богом, так что люди получают действительное объяснение положения, в котором оказались. Однако нельзя воспользоваться преимуществами благоприятной возможности, упуская теорию и практику методологии антитезы. Вот почему во что бы то ни стало следует утверждать, что “А ¹ не–А”. Если нечто—истинно, противоположное ему—ложно; если позиция верна, оппозиция ошибочна.

И если наша собственная, христианская молодежь, а также молодые люди из внешнего мира, видят как мы заигрываем с диалектической методологией в учении и проповеди, поведении и уставе, то не стоит даже пытаться воспользоваться уникальной возможностью, которую подает гибель романтизма. Христианству, утратившему представление об антитезе, сказать нечего.

Более того, у него не только нечего сказать, оно само уходит в небытие. Христианство уже перестает существовать, хотя и пребывает в кругу своих внешних традиций. Христиане обращаются к представлению об антитезе не для познания абстрактной истины, но для обретения личного оправдания, ибо есть на небесах Господь. Библейское понятие оправдания представляет собой антитезу, имеющую отношение к отдельному человеку. Перед оправданием, пребывая в царстве тьмы, человек мертв. Но, утверждает Библия, принимая веру Христову, он переходит от смерти к жизни. На уровне личности жизнь предстает абсолютной антитезой смерти. Стоит только начать соскальзывать в другую методологию—вследствие отказа держаться абсолюта, с помощью которого человек познает, в том числе и рациональное и логическое в себе—историческое христианство гибнет, пусть даже кажется, что внешне в течение определенного времени на нем остается прежнее одеяние. Узнать этого не дано, но когда случается, черная метка смерти появляется на христианстве, и оно превращается не больше чем в музейный экспонат.

Когда исчезает дух антитезы, человек перемещается за линию отчаяния, хотя продолжает считаться адептом традиционного христианства или протестантизма. Если в наше время не стоит упускать шанса в связи с гибелью романтического умонастроения, то никак нельзя не привносить в христианскую среду духа антитезы, причем совершенно осознанно. Это следует делать посредством учений и демонстрации отношения к компромиссам как внутри церкви, так и в проповеди Евангелия. Неудача в представлении того, насколько капитально держатся истины в тех сферах, где это крайне необходимо, означает вовлечение следующей генерации в диалектический поток, затопивший предыдущую.

Наконец, с должным почтением возьму на себя смелость подчеркнуть, что следует не только искренне сочувствовать погибшим, между которыми нам выпало жить, но и думать о нашем Боге. Мы названы народом Божьим и, основательно увлекаясь чуждой методологией, мы оскорбляем, позорим и бесчестим Бога, ибо величайшая антитеза как раз и состоит в противопоставлении “Бог есть” и “Бога нет”. И мы знаем, что Сущий—имя Божие.